Это мой город: актриса Алена Бабенко

О переезде в агрессивную Москву 1990-х, о бестолковых разговорах на Патриарших прудах и о работе с новым режиссером театра «Современник».

Я родилась и выросла…

В Кемерово. Детство было абсолютно дворовое. Я не знала, что такое сидеть дома. Как только заканчивалась учеба, я быстро делала уроки и сразу во двор — там начиналась жизнь, которая складывалась из помоек, гаражей и заборов. А учебу как таковую я не помню — это были больше игры, домашнее задание я вообще учила на перемене. Я постоянно везде шлялась-шаталась, домой меня загнать было невозможно. Всякие куклы были точечными и редкими играми. Интереснее было украсть из дома картошку, положить в плетеную корзинку, прикрыть куклами, чтобы мама не заметила, что ты что-то стырил, и пойти на помойку около гаражей, где росла конопля. Газеты из дома не брали — мусора на улице было достаточно для того, чтобы его поджечь и развести костер. И мы, прячась в этой конопле, пекли картошку. До сих пор помню запахи: и травы, и костра, и какого-то детского счастья. Кто-то нам сказал, что с кожурой полезнее, поэтому ели клубни прямо так, нечищеными. Часто картошка выходила совсем пережженной, но мы ее все равно лопали. Такой кайф, что это все тайно! Соль из дома притаскивали в кулечках. Кстати, сейчас поняла, что не только там, на помойке, мы ели без овощей, но и в принципе овощей особо не было — невозможно было представить, чтобы холодильник был забит огурцами, как это традиционно происходит сейчас. Помидоры, огурцы, зелень — совсем непопулярная тогда еда. Хотя у меня был один любимый салат — «Весенний»: огурцы, майонез и вареное яйцо. Помню, как мы грызли щавель, заготовленный для супа. Вообще меня в детстве еда не особо интересовала. Я все время сжигала супы, когда их разогревала, забывала поесть — мне все это было неинтересно и скучно. Энергии и без этого было достаточно.

Нам нравилось лазить по крышам — чердаки-то тогда были открытыми. Сидели там, песни пели. Крыши были покатые с маленькой-маленькой перегородочкой чуть выше колена, а мы так просто за нее брались и переваливались. Помню, однажды, когда у родителей были гости, мы сидели на крыше, и вдруг я услышала крик: «Лена!» И я, потеряв внимание, подбежала к этому бортику, перевалилась через него и весело закричала: «Пап, все хорошо!» А он, видимо, боясь меня напугать, тихо-тихо, но крайне адресно мне сказал: «Иди домой!» Но мне повезло: были гости, папа — навеселе, и я, конечно, пообещала, что больше туда ходить не буду, но, естественно, продолжила лазить по крышам. Вообще все детство связано с нарушениями родительских запретов.

А еще для меня детство — это зимние развлечения: лыжи, коньки. Папа в три года меня поставил и на то и на другое. Поэтому вечерами я пропадала на дворовом катке — ставила танцы под воображаемую музыку, а потом уже под настоящую, звучащую из рупоров, когда мы переехали жить к стадиону. Недавно, забыв свои коньки в раздевалке на «Ледниковом периоде», взяла те, детские, они у меня сохранились, и не то что ехать, стоять на них толком не смогла. А ведь когда-то на таких коньках, совсем не держащих голеностоп, наши спортсмены побеждали на соревнованиях!

Каждые выходные мы с папой брали лыжи, специальную для разной погоды и поверхности мазь и прямо в лыжных ботинках шли на автобус, который ехал час до соснового бора, где мы катались по скрипучему снегу. Полдня по горам — без всяких подъемников, на вершины поднимались «елочкой». Кстати, совершенно не помню, чтобы мы мерзли.

Если говорить о возрасте постарше, то у нас были очень интересные взаимоотношения с мальчиками. В младших классах это было так: сидишь за партой, прилетает записка, а из нее выползает таракан. Один раз за такую проделку мы схватили мальчика, перевалили его на школьном дворе через расщепленное дерево и напинали. Кстати, тогда, если хотелось кому-то отомстить, мы использовали именно такое устойчивое выражение: «Давай его напинаем». А в старших классах у меня и моей подружки появились два ухажера. Они знали, когда мы идем гулять, и увязывались за нами. Но поскольку мы их не подпускали близко к себе, то ходили они от нас на расстоянии 10 метров. Так мы и гуляли по улице Весенней вдоль набережной. И, конечно, нам хотелось этим мальчикам нравиться, а красивой одежды не было. Но к тому моменту мои родители уже съездили в ГДР, и мама привезла оттуда босоножки на платформе (а разница у нас с ней в два размера), и я надевала несколько носков, тырила босоножки в пакетик, прибегала к подружке, мы переодевались в подъезде и шли гулять — она, по-моему, тоже надевала туфли своей старшей сестры.

Вообще тема одежды для меня была актуальна. Помню, как смотрела на девочек, у которых появлялись красивые платьица, нарядные воротнички или фартуки с воланами к школьной форме: коричневое шерстяное платье и черный фартук по будним дням и белый — по субботам. Я с тех пор ненавижу коричневый цвет! «Уберите от меня это!» Кстати, именно в школе на домоводстве я увлеклась шитьем: кроила себе платьишки, кофточки. А позже появился немецкий журнал Burda с потрясающими выкройками, которые на всех идеально садились, и я стала кроить по нему. Какое удовольствие было ходить выбирать материалы, из которых потом будешь шить! Хотя «выбирать» — это смешно, тогда особо было не выбрать. Как-то я нашла себе хэбэшную тоненькую ткань сложного синего с примесью серого цвета (но и понятия «сложный» цвет тогда не было), и она меня так потрясла, что я купила этот отрез и сшила себе из него кофту: долго носила ее, зашивала. Вообще в то время зашивать и штопать считалось нормальным: носки, колготки, трусы — все по десять раз. А если рвалось так, что невозможно было зашить, то отдавали какой-нибудь тетеньке-рукодельнице, которая поднимала петли.

А однажды мне зимой невыносимо захотелось шубу, хотя тогда и было принято ходить в пальто с воротниками. И мы с мамой пошли в магазин, где я увидела белую с терракотовыми пятнами из искусственного меха. А моего размера, как назло, не было. Но я стояла на своем и уговорила маму купить мне шубу на несколько размеров больше — сейчас это был бы шик! Но тогда считалось кошмаром: плечи широкие, она вся большая. Мы перешили пуговицы — вытачки сместились. Она еще и длинной была, что тогда тоже было не принято у молодых девчонок. Но я была необратимо уверена в том, что обалденно выгляжу, даже несмотря на то что из этой шубы постоянно вырывались куски и клочки. В какой-то момент бабушка решила перешить мне свою старую плешивую шубу: она ее разрезала на кусочки и собрала мне коротенькую, из лоскутков, девичью шубку. Я уже тогда была взрослой, пошла в институт, и эта обновка была моей гордостью. До сих пор есть фотография, где я стою в этой черной шубке-зипуне, белой лисьей шапке, которая делает мою голову огромной, джинсах, заправленных в зимние сапоги, — как клоун, но я счастливая, с улыбкой Чеширского Кота, ведь мне кажется, что я такая модная!

В общем, было нормальное, классическое советско-сибирское детство с вечным сниманием рейтуз в мороз втихаря от мамы, с восторженными походами в «Филателию», коллекционированием марок. Все, как у всех: не по размеру, в дефиците и с Лениным на груди.

Первый раз в Москве…

В детстве меня папа брал пару раз в Москву — он сам довольно часто ездил в командировки. Естественно, мы получали задания, что привезти, от мамы. Обычно папа привозил конфеты «Мечта» — мои любимые! Меня не столько вдохновляли шоколадные, сколько именно они, и я их, естественно, воровала дома, где дефицитные столичные конфеты прятались и доставались только по особым случаям. Какое удовольствие было их найти, съесть одну, вторую, а потом думаешь: ну ладно — и еще парочку! Если конфеты были в коробке, то главным было успеть все спихнуть на младшего брата Витю. А в «Мечте» еще какой был плюс — они продавались на развес, в мешке, поэтому исчезновение конфет не всегда было заметно, но важно не забыть оставить какой-то прожиточный конфетный минимум.

Когда мы с папой вместе поехали в Москву, то мама наказала отцу привезти ей туфельки. Как раз где-то в это время появились огромные магазины, к которым стояли километровые очереди: «Прага», «Будапешт», «Ядран»…  Мы с папой поехали в один из них, отстояли на холоде огромную очередь и попали вовнутрь. Почему-то я очень точно запомнила цены: босоножки — 35 рублей, туфли — 50, а сапоги — 100. И вот мы с папой ходим, выбираем, что бы подошло маме, и вдруг я вижу замшевые лодочки цвета пыльной розы (сейчас бы они тоже были очень модными). Я чуть не сошла с ума, пытаясь уговорить папу купить их мне! Но папа был непреклонен и взял мне коричневые туфли на черном резиновом каблуке, сказав, что они практичные, поэтому подойдут для любой погоды, то что нужно для Сибири. Помню, очень расстроилась…  Но ходила в них, ну а что было делать?

Потом, конечно, папа повел меня на Красную площадь — звал меня к Ленину, но я не хотела идти. Я смотрела со стороны на очередь и не понимала ее смысла — очень боялась смотреть на трупы. У меня до этого умерла бабушка, и мне было страшно взглянуть на нее, поэтому я все время плакала, отворачивалась. Думаю, зачем мне смотреть на чужого дядьку, если я и на собственную бабушку боялась посмотреть? Так я в Мавзолее и не побывала.

Переезд в Москву…

Связан с выходом замуж. Виталий забрал меня в Москву — он здесь учился. Так начались наши скитания. Сначала жили у его тетки Ольги Борисовны в Алтуфьево. Когда он меня туда привел, Ольга Борисовна не была очень рада. Тогда я узнала, что такое жить у московских хозяев: все эти недобрые взгляды, всякие задания и контроль — больше одного кусочка колбасы не ешь. Но при этом я чувствовала, что она не злой человек, а это какая-то ревность, ведь она все равно ухаживала за нами, кормила, была добра в бытовых проявлениях.

Потом мы от нее съехали к грузинской семье на Серпуховку. Как раз в это время начался путч. Но я совершенно аполитичный и асоциальный тип (как я сама себя называю), поэтому для меня все это было только по телевизору, я лишь знала, что после восьми надо сидеть по домам, но поскольку росла в Сибири, где, естественно, мы по ночным клубам особо не шатались, то для меня этот условный комендантский час был нормальным явлением. Мне казалось, что такие события свойственны Москве, я вообще не понимала их важности, а просто безопасно жила за пазухой у мужа. Конечно, было страшно, когда ночью стреляли, но при этом днем все жили обычной жизнью.

Потом мы переехали в Выхино, в квартиру к болгарке, которая называла меня «Алонка» и активно кормила, а иногда, в те голодные времена, умудрялась даже мясом. У нее мы жили в маленькой комнатке то ли с раскладушкой, то ли с диванчиком. Я уже была где-то на шестом-седьмом месяце беременности, а когда приходила к врачу и слышала: «Вам нужно есть витамины, побольше витаминов», — то выходила заплаканной, потому что денег нет, есть только ненавистные талоны, нужно идти в магазин отстаивать очередь за пайками, в которых никакие дорогущие витамины, естественно, не предполагались, а продавались они на рынках около метро, но это неважно — денег-то на них все равно не было.

Я ненавидела очереди и всех москвичей вместе взятых — агрессия города была невероятной: и продавцы, и люди — все очень резки. Помню, как однажды прибежала за хлебом перед обеденным перерывом: у меня уже маленький ребенок, я ничего не успеваю, беру этот батон, иду на кассу, до перерыва еще 5 минут, а мне: «Закрыто! Я сказала: закрыто!» Мы к этим продавцам ходили на поклон, как в том анекдоте: гномик приезжает на заправку:

— Мне пять капелек бензина и три капельки масла.
— А в шинку тебе не пукнуть?

Хоть бы один нормальный продавец! Когда я шла в магазин с талоном, зная, что там будет очередь, то сочиняла внутренний монолог, что я скажу, если мне нахамят эти ваши москвичи, потому что обычно неподготовленная я терялась, и из меня просто, как из клоуна, лились слезы. Поэтому, зная это, приходила в очередь я уже заряженная и ждала — сейчас только рот открой!

Но все ничего — мы были молоды, влюблены и счастливы.

Сейчас живу…

Приобретение квартиры — счастливый случай: нашим родственникам, у которых ребенок был болен ДЦП, срочно требовалось продать квартиру, чтобы уехать лечить его в Америку. И нам таким образом досталась трехкомнатная, совершенно пустая квартира за вменяемые деньги. Это было настоящее счастье, ведь наконец-то появился свой угол.

Из Москвы я уезжать не собираюсь, к загородной жизни пока не готова, как минимум потому что работа держит меня в городе. А вообще я не очень люблю быть привязанной к одному месту — я с детства цыганенок (у меня даже где-то в роду были цыгане). Тем более что есть очень много мест, куда хочется поехать. Для меня жизнь — это путешествие: захотела — приехала, захотела — уехала.

Любимые районы…

Самый любимый район — это Чистые пруды, я сейчас здесь живу, пока в моей квартире на «Семеновской» идет ремонт. Пять минут до «Современника». Когда в «Современнике» был ремонт и он переехал на «Электрозаводскую», я говорила, что театр переехал ко мне. Я могла прийти в тапочках, сыграть спектакль и уйти. Все говорили: «Везет тебе, а нам далеко ехать!» А теперь я переехала к театру.

И вообще у меня с Чистыми прудами роман — со своим первым мужем я познакомилась, когда звучала песня Талькова «Чистые пруды». И, конечно, я бы здесь жила с удовольствием. Это по моему духу и характеру: в этом районе мне все время хочется гулять! Чувствую себя, как Гиляровский, который любил пешие прогулки, во время которых подглядывал за жизнью других и подслушивал разные истории. А какие здесь рюмочные! Все в пешей доступности. В спектакле «Собрание сочинений», который поставил Виктор Рыжаков в нашем театре, я играю дизайнера, помогающую главной героине с ремонтом, и говорю такой текст: «Что вам в этом новом ЖК — только посаженные деревья, молодые соседи, а тут тихий прекрасный дом — все в пешей доступности». И я понимаю, о чем она говорит. В таких районах, как Чистые пруды, и тишина оглушает, и дом обнимает, и ты чувствуешь себя частью этого мира, а время вообще перестает существовать. А главное — здесь мне кажется, что я переехала в другой город.

Еще мне очень нравятся Воробьевы горы, видимо, потому что я спортивный человек. В свое время я поступала в Университет на факультет вычислительной математики и кибернетики перед тем, как оказаться в Томске. И уже тогда я была влюблена в это еще не застроенное в то время место: поля, просторы, чудесный вид. А трамплин! Мне кажется, не в каждой столице есть трамплин в центре города — такая необычная достопримечательность. А сейчас у меня муж — прыгун с трамплина, участник Олимпийских игр. Но я вне зависимости от него полюбила это место, замечательный парк.

Нелюбимые районы…

Мне не нравятся Патриаршие пруды. Я их не понимаю. Для меня, несмотря на богатую историю места, это чужой город. Там, наверное, хорошо рано утром и поздно вечером, когда все исчезают, но летом…  У меня там живет много друзей…  Как?! Для меня это неимоверно неуютное, театральное и пафосное место — ярмарка тщеславия. Ты смотришь не на сами пруды, а на их странных обитателей. Сколько бессмысленных разговоров непонятно с кем, непонятно о чем и зачем под бокал вина я там провела?! Такого нет ни в одном другом месте: какой-нибудь а-ля писатель, который несет какую-то чушь (что же он пишет, раз так говорит?!) с полной уверенностью, что он гений, достойный высот: тридцать книжек сам напечатал и раздал друзьям. Я боюсь этого места и не жила бы там никогда.

Люблю гулять…

Мне вообще очень нравятся наши парки — Москва стала гулящая в последнее время: Измайлово, Сокольники, прогулки в Нескучном саду и в Парке культуры. А еще здорово сделали площадь Маяковского.

Недавно пешком шли из МХАТа Горького по бульварам. Красиво невероятно! Хотя многие и недовольны тем, как украшают город. Просто современным людям не с чем сравнивать, поэтому у них больше недовольства, требований и желаний, чем у нас, вышедших из Советского Союза. В общем, мне то, что делают, наряжая город, нравится.

Москва изменилась…

Все, что касается транспорта — великолепно. МЦК — прелесть! Я могу на «Семеновской» сесть и оказаться в «Лужниках». Здорово придумали транспортные развязки и способы передвижения — это удобная вещь. Можно сказать, что настроили много дорог, но при этом рядом с ними существует много тихих прекрасных зон, где действительно можно гулять.

Но в некоторых местах расширенные пешеходные зоны, особенно вдоль Садового кольца, никому не нужны — там никто не ходит! Кто будет ходить вдоль Садового? Все в парках. Отсюда бестолковое сужение дорог за счет пешеходных зон.

Я хочу изменить…

Я бы убрала все камеры на дорогах. Это уже беспредел — на каждом шагу: то на перестроение, то на ограничение скорости. Так уже нужно убирать машины и всем дружно ходить пешком. Но с тем, что связано с телефонами за рулем, я согласна. Я бы и сама ввела такой запрет: прекрасно понимаю мысли тех, кто ставит камеры на разговоры по телефону, это правда бывает бедой для всех.

Москва по сравнению с другими мировыми столицами…

Мне нравится, что у нас такая нарядная столица. Мне она кажется самой красивой в мире. Возможно, потому что я законченный патриот. Но главное, чтобы ее не застраивали дальше, особенно в центре, чтобы она не перегружалась новостройками. А какая она украшенная! Вроде едешь, погоды никакой, солнца нет, слякоть под ногами, а вокруг все сияет!

Москвичи…

Люди поменялись. Все стали гораздо вежливее и приятнее, научились хорошо общаться. Например, нет такого, что тебя исподтишка фотографируют, как раньше, теперь люди подходят и спрашивают: можно ли? Это приятно. Я не вижу агрессии и ненависти. А вообще неправильно сравнивать людей из разных городов, ведь сами города с их структурой, уровнем жизни, природой и много еще чем разные.

Кстати, теперь я понимаю Ольгу Борисовну, которую тогда, приехав в Москву в 1991-м, считала злобной крысой. Я представляю себе ситуацию, когда звонят родственники и говорят: «Ой, у меня дочки такие талантливые, они скоро собираются в Москву». И я сразу думаю: «Так, где они будут жить? У меня?» И непременно вспоминаю Ольгу Борисовну: когда ты в 7 утра ушел и вернулся домой хорошо если в 8–9 вечера и у тебя есть всего два часа побыть с самим собой, а тут они…  Конечно, я приму их, но это для меня будет колоссально неудобно. Отдых и Москва — вещи несовместимые. Москва для меня в основном город для работы, здесь я не сижу дома, а отдельные встречи так драгоценны и редки, что по сравнению с работой мимолетны. Для меня отдых возможен только вне Москвы. А ежедневный выглядит так: вечер дома с семьей, с книжкой, с фильмом…  или с тишиной.

Если не Москва, то…

Очень нравится Сочи; в это лето открыла для себя Геленджик; люблю Крым, Коктебель, маленькие отельчики в Италии, остров Корфу в Греции. Места, где не просто море и уютный отель, а где тепло моей душе. Алтай, Байкал…  Я собираюсь устроить большой тур в те края.

История прихода в театр «Современник»…

Я долгое время не могла попасть в «Современник» на нашумевший спектакль «Три сестры». И вот мой муж пригласил меня туда. Но это случилось так не вовремя! У меня была важная встреча с режиссером в тот день. Я чуть не опоздала на спектакль, но все-таки успела. И прямо перед началом спектакля муж познакомил меня с Галиной Борисовной Волчек. На тот момент у меня было предложение из другого театра, и я не знала, с кем посоветоваться. И она меня поймала, сказав, что хочет, чтобы я поработала у нее. Мне было приятно, но я решила, что это ничего не значит — сколько таких разговоров обычно ведется?! Но после того, как я сходила на спектакль, через неделю я уже сыграла в «Трех сестрах» с Дроздовой и Хаматовой. Причем самое интересное, что до этого у меня как у артистки не было никаких пересечений с Чеховым, а я так об этом мечтала!

Премьера сезона в театре «Современник» — постановка «Собрание сочинений»…

Женя Гришковец написал эту пьесу специально для «Современника». А ко мне этот материал — спектакль, в котором я играю дизайнера, — пришел в удивительный момент — когда я начала разговор со своим дизайнером. Я антигерой Нееловой из «Собрания… », которая ничего не понимает, но все не хочет. Мне с дизайнером очень повезло — мы быстро нашли общий язык и начали смотреть в одну сторону, и на вопросы о том, как я хочу, я ей отвечала: «Делай, как хочешь». Я к ремонту отношусь легко, никогда не мучаюсь и не застреваю — не хочу на это тратить лишние силы. И когда слушаю страшные истории про ремонты, всегда удивляюсь…

Что касается строительных работ над «Собранием сочинений», то начинали мы во время локдауна прямо в зуме — это просто кошмар! Для гаджет-людей проблем нет, но для театрального человека — просто катастрофа. Все очень безответственно: ты сидишь в этом окошечке — то связи нет, то зависло; один говорит — можешь его не слушать, никто не заметит. Мы не репетировали, а скорее сговаривались. Основные репетиции начались, когда мы вышли в театр, а до премьеры оставался месяц. Как мы вообще выпустили спектакль? Не понимаю. Вышли в полусыром виде. Режиссер Виктор Анатольевич Рыжаков нас не оставляет и сейчас: у нас продолжаются прогоны, каждый раз на репетиции перед спектаклем он что-то меняет. По зуму такую махину собрать просто невозможно! Мы до сих пор куда-то двигаемся, хотя сами не до конца понимаем, куда, но пробуем.

Моя героиня Илона для меня сначала была страшным сном. Женя Гришковец однажды пришел на репетицию и сказал такую фразу: «Самые страшные люди в нашей жизни — это дизайнеры и туроператоры». Я очень расстроилась внутри себя. Думала, как мне дальше жить с ней? Это же по сути люди, которые влезают в нашу жизнь и начинают ее переделывать, но, конечно, по нашему желанию. И мне в этом смысле было невероятно сложно полюбить Илону, но я смогла найти в ней что-то человеческое. Даже сам Женя не представлял, что мы так решим эту героиню — он думал это будет скучно и нудно. При этом он сам нам подсказал, написав, что Илона — провинциальный человек, она из-под Пскова. Этот ее комплекс провинциалки дал мне возможность сделать из нее человека, которому не все равно.

«Собрание сочинений» появилось в «Современнике» очень вовремя. Эта тема прошлого здорово вклинивается в формат нашего театра, во время, в которое мы существуем — переход от прощания с Галиной Борисовной к появлению чего-то нового. Именно об этом — смене эпох — наш спектакль. Нужно ли брать что-то из уходящей эпохи? Интересно ли новому поколению что-то из прошлого родителей? Мы все время показываем молодых героев с мобильными телефонами. Это их нахождение в другом жизненном пространстве принципиально важно, хотя у Жени и не было прописано. Поначалу я была против, но потом поняла, что 90% нашего внимания на самом деле в другом месте, где-то там — оно не сосредоточено на людях. Поэтому страшный монолог о распоряжении имуществом, который читает Неелова, никто из героев не понимает. Что уж говорить о книгах? Но все-таки финальная сцена существует для того, чтобы показать, что эти книги обязательно кому-то пригодятся несмотря ни на что!

Что происходит с театром в этом сложном процессе перехода? Театр его преодолел. Кто-то категоричен как был, так и остался, кто-то ушел, а кто-то рад новому. Что бы было со мной, если бы я не нашла общего языка с художественным руководителем? Я бы ушла, но не сразу — сначала бы попыталась его понять. Вообще мне очень не нравится — не только в театре, но и в жизни — отталкивать нового человека, даже если поначалу трудно его принять, нужно попытаться разобраться. Это очень важно, ведь актерское дело прежде всего — это дело любви.

Я с удовольствием слежу за тем, как по-новому живет театр, мне нравится работать с Виктором Анатольевичем. Я периодически смотрю его спектакли в других театрах. Конечно, изначально было непривычно знакомиться с молодежью — его учениками: новыми драматургами и артистами. Но дальше я увидела их в работе и поняла — не зря…  Я недавно посмотрела наш новый поэтический спектакль «Немой выбор» и была в восторге! Спектакль идет часа полтора. Все это время неотрывно слушать стихи невозможно в принципе. Вы сядете в зал, и кого бы ни читали, минут через пятнадцать начнете отвлекаться — поэзию тяжело слушать. А тут это было так лихо и талантливо сделано, что я была прикована к сцене все действие!

Над входом в «Современник» написаны слова: «сохранение», «соавторство», «соединение», «сотворчество» и «современник» — из этого всего и состоит сегодняшняя жизнь нашего театра. И я убеждена в том, что «Собрание сочинений» — спектакль-отражение этих смыслов. В нем есть и юмор, и то, над чем можно вздохнуть, и то, в чем, как в зеркале, можно увидеть самих себя — в этом есть жизнь. А «Современник» — это и есть жизнь.

В ближайшее время спектакль «Собрание сочинений» можно будет увидеть в театре «Современник» 28 февраля, а также 8 и 22 марта.