Артист и музыкант Гарик Сукачев — это мой город
О тушинском патриотизме, массовых драках в парке Горького и о подпольных концертах в ДК за взятки в 1980-е.
Я родился…
В Мякинино — это совсем не город, а настоящая деревня, где через улицу ночами бегают ежики, а по Москве-реке идут большие баржи: везут лес, песок. В общем, деревня-деревня, в которой даже паром был, когда я был совсем малышом.
Вырос…
Потом мы переехали в Тушино, где я и пошел в школу. Тушино стало районом Москвы лишь в начале 1960-х, и мы переезжали еще в то, довоенное Тушино — строительство Тушино нового только шло.
Говоря про Тушино, нельзя не сказать про парады на Тушинском аэродроме, которые принимал сам Сталин. Надо не забывать еще и историю про Лжедмитрия — знаменитого Тушинского вора. Это место он выбрал для своей столицы, в которой даже были созданы свои деньги, организована не только армия, но и инфраструктура.
А в школе на уроках истории нас возили на автобусе смотреть на древние курганы, которые к сегодняшнему дню практически все срыты.
Поэтому если говорить о какой-то примете Тушино, то она, безусловно, есть — субэтнос с точными, определяющими моментами, которых нет в других местах.
Не стоит забывать и про военное производство, которое сосредоточено в Тушино, — заводы, работающие на авиацию и космос. В 1988 году был создан космический корабль «Буран», потом «Буран-2», который, к сожалению, не полетел. Тут же были школа ОСОАВИАХИМа (сокращение от «Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству»), стратегический космический подземный завод и парашютный завод, который я застал лишь номинально — он был уже не парашютным заводом, но старшие об этом помнили.
Прямо напротив нового стадиона «Спартак» есть памятник-могила покорителям стратосферы, которые ходили на дирижабле. Этот памятник давно стоит, никто о нем не знал и во времена моего детства, а нынешняя тушинская молодежь и вовсе не слышала про него.
Довольно-таки много составляющих: начиная от древнейшей истории и заканчивая сегодняшней — вот что такое Тушино. Безусловно, я оценил это только с возрастом, и это родило во мне неподдельный тушинский патриотизм.
Юность…
Когда мы слегка повзрослели, то стали уезжать гулять в центр: «Я поехал в Москву», — так все говорили. «В Москву» — значит, в центр. Потом, когда детство закончилось, перестали пользоваться такими словами.
Когда я был уже подростком, познакомился с женой, с моей девочкой, и мы ездили в прекрасный парк Горького. Ближе к 17 годам — на Стрит. Везде были свои — ребята и девчонки нонконформисты, увлеченные контркультурой. Они были в каждой школе, их было всегда меньшинство, но они точно находились. Молодежь, как и во всех городах, роилась в определенных местах центра. Прежде всего Пушкинская площадь и все, что ниже к Камергерскому — это Стрит. Дальше — Мясницкая. И для меня — бульвары. Совсем юным, лет в тринадцать-четырнадцать, я стал ездить в центр со своим другом и тогда как раз начал гулять по бульварам. Я обожаю их до сих пор. Я хотел, точнее знал, что обязательно буду здесь когда-нибудь жить.
Я ничего не снимал. Жил с родителями. А флэтов было и так дофига — в основном хаты мальчиков и девочек из обеспеченных семей, где папы и мамы имели определенный вес в обществе — не рабоче-крестьянские родители и не разночинцы, как я. Это были большие квартиры, где мы выпивали, обсуждали Стругацких и новый фильм Тарковского, играли песни, читали стихи. В это же время появилось несколько литературных кафе. Раньше я жил на Сретенских Воротах в Печатниковом переулке, и в юности мы с женой, которая была тогда моей девочкой, приходили в кафе «Гном» рядом с храмом. Ночью оно было закрыто, но по определенному стуку тебе открывали дверь, и ты быстро туда просачивался. Вот там собирались молодые поэты. Кто такие поэты? Это не те, кто учится в Литинституте, а те, кто склонен к андерграунду, определенным экспериментам и поиску. Место это я запомнил навсегда, хотя и просуществовало это кафе довольно недолго.
Был очень хороший поэт Алексей Дидуров, он сделал отличный поэтический клуб на Манежке в стенах МГУ. Иногда нам даже давали зал университетского театра, но это было уже не то — там собирались довольно высокомерные мальчики и девочки из Литинститута, не знающие жизни, те, что называются высоколобыми.
Потихоньку, до 1980 года (к Олимпиаде всех разогнали), в Москве собирались хиппари. Я их всегда недолюбливал, но так как мой друг покойный Саша Олейник по прозвищу Сталкер писал тексты для «Заката солнца вручную», то я их знал. Саня был хиппи, и это была его среда, поэтому мы с ними общались, и компания московских хиппарей часто ходила на наши концерты. Они мне были внутренне чужды: я был другим, гиперактивным человеком, а у них все-таки культура, основанная на дзене, христианстве — целый сплав. Люди с дудочками… Их старшие называли исусиками, потому что мальчики ходили с бородками. Они были милыми, у них можно было зависнуть, но мне с ними всегда было неинтересно. И я резкий парень, и Ванька резкий (Иван Охлобыстин. —«Москвич Mag»), мы были еще более резкими ребятами в молодости и, естественно, с ними никак не совпадали. Я видел, что они меня боялись, потому что у меня нож в кармане, и думали, что я уголовник. Я такого рода молодежь разубеждать никак не собирался, пару раз в жизни пришлось даже защищать этих ребят — на них нападала урла, которая приезжала в Москву.
В самом раннем отрочестве мы никуда не боялись ездить. В парке Горького были большие драки — 50 на 50 человек, но мы никогда не стремались ездить туда вдвоем-втроем знакомиться с девчонками, мы тушинские, а одно это слово — «Тушино» — производило неизгладимое впечатление в любом месте. Плюс многие в Москве знали, что я за персонаж. Среди молодежи довольно быстро распространяются слухи о том, что появилась какая-то яркая личность в тусовке (я сейчас не о себе). Мне никогда не было интересно бить кому-то в морду, я это не любил, но так как ты живешь в этом мире, то вынужден играть по его правилам. Так не только удаленные районы жили, но и центр. Вон Петя Мамонов, которого задели заточкой прямо рядом с сердцем… А драка-то была между центровыми: Петя вообще жил в соседнем доме с Володей Высоцким на Большом Каретном.
По сути у нас было послевоенное детство — когда я родился, с окончания войны прошло всего 14 лет, всего ничего. Соответственно, блатная романтика все тянулась: бандиты, послевоенные, те, кто прошел лагеря — все это так или иначе присутствовало в городской жизни. Потихонечку затихло лишь к 1980-м. А детство, юность… Это было определением не только Москвы, но и любого города, даже самого маленького, где старший брат сидит, папаша сидит, а из соседнего подъезда мальчик идет со скрипочкой — такое было время. Драться я не люблю по-прежнему и всегда себя клял за это. Но, учитывая мой скверный характер, я очень вспыльчив, случалось. Вспыльчивость вещь плохая: тебя переклинивает, и все — тебе даже не больно.
Вообще в молодости было важно все, что запрещали. Сейчас я вам рассказываю и понимаю, как далеко это для многих… В 1989 году в 100 с небольшим скончалась моя бабушка: она вышла замуж до революции и рассказывала мне, как они жили при царе. Когда она мне это рассказывала, у меня это совершенно не укладывалось в голове. Какой царь? Юрий Гагарин, космос!.. Михайлов — Петров — Харламов! «Битлы»! Какой царь? Наполеон? Старая Смоленская дорога? Какие-то кивера? Балы? А это все бабушка — вот она. Мир довольно стремительно меняется, ты этого не понимаешь, когда молод. В определенном возрасте для тебя полвека вообще ничего — да фигня, было вчера, позавчера. Объяснить мир, который вы не застали, невозможно.
Восьмидесятые…
Все двинулось. В музыке возникла новая волна. Вообще «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» — я посетил. Ведь именно 1980-е для музыки стали роковыми. Когда я стал слушать ее 12-летним ребенком, то рок-музыка на меня произвела впечатление, как ядерный взрыв. Это ни с чем несравнимо.
Что касается концертов того времени — деньги и билеты появились с приездом Питера. Слово «квартирники», кстати, тоже питерское, в Москве были «салоны», мы, как шестидесятники, называли посиделки салонами. У вас мама уехала, вы звоните и говорите: «Игоречек, любимый, приезжай. Будут такие-то, такие-то. Родоки единственное просили — чтобы мы срач не разводили и посуду потом помыли». Я беру гитару, еду, мы сидим, нас человек тридцать, а то и пятьдесят, а наша валюта — каждый с собой приносит бутылку и пожрать. Девочкам всегда старались купить какое-нибудь вино, а себе — в основном портвейн, он тогда был модным. Я не понимаю, почему мы эту гадость пили. Можно же было купить водки, но ее мы не любили, считая, что это мужицкий напиток. Наверное, юношеская мода. И вот до утра мы зависаем на этой свободной флэте… До одиннадцати играем, поем, кто-то уезжает, кого-то обязательно оставляли спать. И никаких денег… Все началось из-за того, что питерцам нужны были деньги на дорогу. Скорее всего, это справедливо. Но так как я был молодым мальчишкой, меня это так жутко оскорбляло. На эти квартирники стали продавать так называемые билеты — я в «Доме Солнца» снял, как это было. Билеты продавались парочкой чуваков из «системы» в любом институте — они знали, где играет «Машина», «Удачное приобретение», «Високосное лето»… А когда я и сам стал в этом мире плотно стоять, то уже и без посредников знал, кто где играет. Потому что уже всех знал лично.
Потом начались подпольные концерты за взятки в разных ДК. Было несколько подпольных промоутеров, и у каждого была мечта, чтобы один из них сам тебе позвонил и предложил концерт — это значит, что ты мегазвезда. И, конечно же, с нами это произошло. Мне позвонила Тоня Голубева — одна из трех самых главных фигур андерграунда. Помню, как снял в коммуналке трубку, и она мне сказала: «Гарик, это Тоня, я хочу сделать концерт “Бригаде С”». Я о**уел. Я сказал себе: все, я наверху. Денег нам за это не платили, мы даже не думали просить, мы хотели быть богами и становились ими. Искусство было главное. И если в Питере было «поколение дворников и сторожей», то в Москве мы все где-то нормально работали. Кроме того, многие из нас довольно рано по нынешним временам женились, появились дети, их нужно было кормить. А еще ведь присутствовала пресловутая статья за тунеядство. Не знаю, как она действовала в Питере, но здесь все было довольно жестко. Сам помню, как на вторую неделю (без работы можно было проводить три) приходил участковый и говорил: «Если не устроишься за эту неделю хоть куда-нибудь, поедешь за 101-й километр!» Это были не просто слова, а жесткие слова, при том что участковый был очень хорошим человеком.
Очень много концертов делали комсомольцы — в институтах были комитеты комсомола — такие модные ребята, которые организовывали факультетские вечера для своих, например вечер отдыха химфака МГУ. Отличное студенческое кафе под названием «Факел» было при МАИ. Мы там играли в конце 1970-х с «Закатом солнца вручную». Чудное место, где мы познакомились с местной командой КВН, которая дала нам свою печать — мы делали с ней несколько подпольных концертов, а их имя нас прикрывало. Под эгидой студенческого театра, который камуфлировал нас разными сценками, влекли за собой вакханалию рок-н-ролла. Тогда можно было не платить взятку, хотя директоры клубов, понятно, брали себе с билетов. Потом, в 1982 году, я кое-кого из маишных шутников встретил у Андрея Кнышева на передаче «Веселые ребята» — ё-моё, сто лет прошло. Всего четыре года, а нам казалось, что мы уже седые и старые.
Московский рок отличается…
Музыка отличается музыкой. Москва фундаментальнее, рок-музыка для московских музыкантов — абсолютное понятие. Для питерцев музыка относительное понятие. Для них важен текст и не важно то, как ты играешь. Они скорее склонны к течению в панк-роке, который любят подростки: да, мы не умеем играть, зато мы несем слово. В этом колоссальное различие Питера и Москвы — говорю не походя, меня с ранних лет учили быть музыкантом. В то время, находясь в мире рок-музыки, я четко определял питерскую школу и московскую. И не потому, что было какое-то противостояние Москвы и Ленинграда. Говорю ответственно: противостояние Москвы и Ленинграда было только со стороны Ленинграда — Москва никому никогда ничего не доказывала. Я над этой мнимой войной откровенно хохотал, ржал и издевался. Я точно знаю про это отношение и через своих товарищей — мы очень хорошо общались с петербургскими музыкантами, улыбаясь, относились к их черным одеждам и развевающимся волосам, плащам, к тому, что они все такие героические.
Москва музыкально уникальна. Если вы когда-нибудь поставите сборник Red Wave, который выпустила Джоанна Стингрей, и абстрактный сборник, который когда-нибудь кому-то в голову придет сделать, Москвы той поры, вы четко поймете, что я имею в виду. Прямо увидите, что группа «Звуки Му», «Бригада С», «Браво», «Ночной проспект», «Николай Коперник», «Центр» — каждую из них никак невозможно сравнивать с другой: каждый создавал свою самостоятельную музыку, свой уникальный стиль. Недаром американцы в журнале «Тайм» писали про ту же группу «Бригада С», что мы создали ни на что не похожий стиль. Для меня это всегда был бесспорный факт, я человек искусства: умею отличать настоящее от не очень настоящего. В Питере была все-таки общая волна, наверное, это было связано с тем, что в 1982-м открылся клуб, и они друг на друга так или иначе влияли. Конечно же, «Аквариум» и Майка никак нельзя сравнить — это разные люди, но в них есть общая, какая-то единая волна. Москва же до микроклеточек разнообразна. Как она была эклектична в жизни и творчестве, так мы и в домах такие: идешь, видишь хрущевку — и вдруг какую-нибудь прекрасную рядом стоящую усадьбу городского типа: думаешь, блин, как красиво это говно вместе с этим — круче не придумаешь. Я обожаю эклектику и живу в ней — она всюду. Меня это всегда окружало и по-прежнему окружает, ведь я московский парень. Это же красота! Но «Сити» — мимо. «Сити» не Москва, а я москвич. Я придумал новую поговорку: «Сити» не Москва, Москва не «Сити».
Заведения…
В моей жизни было только два места — «Маячок» и «Вудсток», который сначала был не наш, а потом нам очень дешево и в рассрочку его продали, и им владела моя жена — это продлилось два года. Потом я снял «Праздник», не было денег, и мы его продали. Только два прекрасных места в моей жизни.
А клубов было полным-полно — они открывались и закрывались. Ясно, и в «Пилот» я ходил, и, конечно же, в Sexton — это вообще первый клуб, который открылся в Москве. Везде я бывал, но самые лучшие воспоминания о месте, в котором собирались мы и только мы — клуб «Кино». Он стал местом притяжения. Двери закрывались и там были только свои — прямо «Синяя блуза». Там было круто — мы пьянствовали, дрались, курили наркотики, женились, влюблялись, разводились; там рождались новые идеи, мы читали стихи и пели песни. Уверен, потом там появится табличка а-ля «Здесь жил и работал А. С. Пушкин, когда останавливался у своего друга», да бухал там Саня Пушкин, а вы таблички вешаете!..
Сравнивая Москву с другими европейскими столицами…
Иллюминации и украшения города нравятся — это же очень красиво. И нравится это не только мне, но и любым людям, которые приезжают в Москву не только из России или из бывших республик Советского Союза, но и из европейских стран. Что происходит с иностранцами? У них крыша отлетает — она рядом где-то стоит, и ее снежком заносит. Помните песню, которую пел Муслим Магомаев, «Лучший город Земли»? Эти слова имеют абсолютное значение. Москва — лучшая, нет красивее города. То, как он выглядит… Я это ответственно заявляю, не только потому, что я русский и Москву обожаю, а именно потому, что мне есть с чем сравнивать, у меня есть и другие города, которые я люблю и знаю.
Если не Москва, то…
Очень люблю Нью-Йорк — Гринвич-Виллидж, там маленькие дома, напоминающие мне Европу. Я люблю Лондон. Не знаю, люблю ли я Амстердам, но я очень люблю всю остальную Голландию — у меня там прошло уже много лет моей жизни рядом с моряками в маленьких, как у нас сказали бы, поселках городского типа на берегу Северного моря: приезжаю — уезжаю… Нет момента привыкания, приезжаю так, будто я всегда там был. По взаимоотношениям очень напоминают русских — все здороваются, прямо как старые москвичи.
Москвичи отличаются от жителей других городов…
Как же я скажу чем? Вообще все люди друг от друга отличаются. Надо не забывать, что мы с вами везде туристы. Что есть уникального в москвичах? Это абсолютно неосязаемая история. Но всегда, испокон веков, Москва пугала людей темпами: все бегут, бегут — не только у Василия Макаровича Шукшина, везде бегущие люди, их много, все озлобленно. Но это только внешне.
Вспомнился мой разговор с Майком [Науменко], он написал песню: «Я не люблю Таганку, ненавижу Арбат — еще по одной и пора назад», — и у нас был один из концертов здесь, в Москве, вместе. Не могу сказать, что мы с Майком дружили, но были в хороших приятельских отношениях — почему-то мы друг другу очень нравились. Меня прельщала его придуманная манерность: он говорил на «вы» и использовал обороты поэтов XVIII века — это производило на меня большое впечатление. И как-то разговор зашел о его песне. Говорю: «Майк, слушай, ты написал про то, что здесь вас не любят, бьют друг другу в фейс, любят только Space, песня такая… Зачем ты столько неприятностей про мой город написал?» Он честно признался, что не любит Москву. А я сказал: «Майк, ты ее просто не знаешь». Ему просто никто не показал, что такое настоящая Москва — тихая, спокойная; люди, которые здороваются и улыбаются друг другу; очень милые места, маленькие палисадники, аккуратные дворики и парки, в которые ты выходишь случайно, проходные дворы, а не такие колодцы, как в Питере. Москва неровная, она вся в холмах… Ты должен двигаться вверх, потом вниз, после ты пойдешь вбок — у нас нет ничего ровного, все перетекает: наши улицы кривые, фонари криво стоят — у нас все неровно. Вот что такое настоящая Москва. Многие ее не знают. Можно прочесть Гиляровского и понять, что Москва ни на йоту не изменилась с того момента, как ребята пришли сюда и сказали: «Мы нашли самое херовое место, погода — дрянь, леса, медведи, река какая-то течет, ни один враг не доберется — город будет здесь».
Нелюбимые районы…
В нелюбимые я не хожу… Мне не нравится «Сити». Если говорить изобразительно и абстрагироваться от того, что это Москва, то круто выглядит, по-современному красиво. Но если говорить, что это Москва, то нет — это огромный муравейник, где ни одного москвича и нет, не живут там москвичи, если только люди из разных стран и из бывших советских республик. И если туда и приезжают москвичи, то, я глубоко убежден, в меньшинстве. Вот и все.
Любимые районы…
Все Бульварное кольцо, но в мою сторону — от Страстного бульвара, Петровских Ворот и книзу — Трубная площадь, Сретенские Ворота и в сторону Яузы. Все, что там, по бульварам — моя Москва.
Сейчас живу…
Много лет назад я сбежал за город, подумав, что буду аграрием и русским писателем. Это была роковая ошибка, которая завершилась рождением нашей дочери — на даче она прожила семь своих счастливых лет, а когда пошла в школу, мы вернулись в Москву (сейчас она учится в 10-м классе). Теперь мы живем в Москве, а на дачу, где мы прожили (держитесь) 12 лет, я приезжаю редко, но с большим удовольствием. Правда, как вы понимаете, я и тогда там только ночевал — вся работа была здесь. В какой-то момент меня начала выматывать дорога, хотя мы и специально покупали дачу рядом — на Сходне. Когда все только началось, мы жили на Сретенке, от нашей двери до двери дачи было полчаса, а потом полтора, два, три… Я тогда не послушал мою жену, которая говорила: «Зачем ты это делаешь?» Ну да, я дурак. И Ванька (Иван Охлобыстин. —«Москвич Mag») мне говорил: «Горыня, ты не аграрий. Ты подохнешь без Москвы!» — и был абсолютно прав, хотя я обожаю дачу, там все пропитано любовью.
Хочу изменить в Москве…
Этот вопрос для меня неуместен. Я не то что броней, но фанеркой прикрыт. Мои пути движения, места и дислокации определены, а на другие я и не обращаю внимания. Никто никогда не будет жить в каком-то идеальном городе. И я, и мои дети любим то, где мы живем. Сын — недалеко от нас, он обожает это место. Где будет жить дочь Настя — я не знаю.
Если говорить о человеческом комфорте, то большего и невозможно представить: мы выходим из квартиры — магазин в двух шагах, аптека тоже, все — дорогу перейти, не как в детстве. И, в принципе, все ушло в железяку — все онлайн, очень быстро. Все и без нас меняется.
А что менять? Мы живем на Троицкой улице, и перед нами еще в советские времена были построены дома, которые называют «Китайской стеной» — длинные девятиэтажки. Они мне не нравятся по одной простой причине — в этом нет никакой архитектуры, вообще ноль. И я иногда себе говорю: «Срыть бы тебя на корню, девятиэтажка!» А потом понимаю, что она нам прикрывает Садовое кольцо, и поэтому к нам весной прилетают петь соловьи — пускай стоит. Это ж прикольно!
Желаю Москве…
Цвести и хорошеть!
Премьера нового клипа…
Я не снимал никакой клип, я снимал короткометражный художественный фильм. Когда я его смонтирую, вы его увидите и сами о нем поговорите. Я написал песню (у нее сейчас несколько рабочих названий, какое будем использовать, пока не знаю), потом довольно спонтанно придумал сценарий, потом еще дня три подумал и придумал еще лучше, а когда усилил его и сначала сам нарисовал раскадровку, а потом пригласил профессионала, решил, что не буду снимать никакой клип — не получится; тут будет кино.
У нас произошла совершенно чудесная история с локейшном. Я фаталист: тот, кто верит в случайности, не верит в бога — я в них не верю, а знаю, что так обязательно должно было произойти. Мы нашли невероятное место, будто на Алтае, недалеко от моей дачи. Не ожидал, что в Подмосковье есть такие места! 140 гектаров фермерского хозяйства — леса, в которых бегают зайцы и косули, а на горизонте, прямо рядом, стоят высотные дома. Попали мы туда совершенно случайно — я должен был снимать немножко в другом месте, но тоже около своей дачи. Почему? Я хорошо знаю места. Когда ищешь локейшны, всегда первое, что делаешь — едешь туда, куда знаешь. Меня интересовал другой азимут дачи — Середниково, там, где находится имение бабушки Лермонтова. И вот мне нужно было в кадр еще одно заснеженное поле, я сказал об этом нашему продюсеру Виктору, мол, давай-ка сядем, покатаемся, посмотрим. Он что-то подобрал, и я вроде даже утвердил. А потом мы наткнулись на это место: передо мной были закрытые ворота, на них табличка «Частная территория. Фермерское хозяйство. Въезд запрещен» — а справа леса, леса, леса… Мы ночевали у меня на даче, чтобы рано встать и начать работать, и Витя пошел за водичкой в такой маленький фермерский магазинчик, куда постоянно приезжают машины и автобусы за свежими молоком, продуктами и выпечкой. Я попросил его уточнить, не от того ли фермерского хозяйства магазин, и если да, то можно ли телефон начальства. Все срослось, и на следующий день мы уже были у заместителя директора этой фермы, который на все согласился.
Когда мы приехали смотреть окончательный локейшн, со мной была моя алтайская группа, помню, мы сидим в этой столовке и говорим: «Ребят, мы че, опять в Сибири?» Все деревянное, люди такие же — не московские работяги-таджики, а мужики; девушка по имени Тамара варит компот… Странно это все: сел на машину — и через полчаса со всеми пробками ты уже не в этом невообразимом мире, а на Соколе. Думаю, раз такая история произошла вокруг моего короткометражного фильма, то обязательно получится что-то особенное.
29 апреля в клубе «16 тонн» Гарик Сукачев и «Оркестр Кампанелла Каменной Звезды» дадутконцерт.